Дитя Ойкумены - Страница 53

Ни эха, ни отголосочка…

Регина знала, каких трудов стоит взломать эту броню. Дура ты, сказала она Линде. Железный орешек. А то я не знаю, что у тебя в середке. Прячься, прячься. И я спрячусь. Ты ведь не слышишь мои мысли, да?

Ну и не надо.

– Вестибулярность – это чувство равновесия, – вдруг сказал Фома, спотыкаясь и садясь на газон. Он сиял, как будто сделал бог весть какое открытие. – Правильно?

– Правильно, – хором ответили девушки.

Они познакомились на Соне, спутнике Ларгитаса. Гравитаторы в недрах Соны позволили ночной красавице, вдохновительнице поэтов и хозяйке приливов, обзавестись собственной атмосферой. Со временем Сона превратилась в курорт. Отели, бунгало, солярии, парки, бассейны, спорткомплексы; салоны красоты, музеи, фестивальные и концертные залы… Сейчас в Эйнере, главном из культурных центров Соны, проходил «Серебряный гусь» – фестиваль авторского арт-транса. Пожалуй, никто, кроме замшелых искусствоведов, уже не знал, при чем тут гусь, и почему он серебряный, но слава фестиваля гремела по всей Ойкумене. Фильмы получали здесь признание знатоков и восторг искушенной публики. Торрисон, Монтелье, Абд-аль-Джазири, Су И – имена режиссеров, вложивших в привередливый клюв «Серебряного гуся» свои новые шедевры, сверкали на небосклоне звездами первой величины.

– Нас, рыцарей искусства, рано хоронить! – заявил на открытии Жиль Дюпре, президент фестиваля. – Не дождетесь! Наше место на триумфальном пьедестале! А место критиков, потакающих низкому вкусу толпы…

Президент закашлялся и стал оглашать благодарности спонсорам.

Семья Регины вряд ли бы выбралась на фестиваль, если б не случай. Хотя какой там случай! – присвоение Анне-Марии титула герцогини ценольбологии было делом решенным. Все документы отправились в Королевский Совет давным-давно. Но заседание откладывалось – сперва болел Тор Граймин, король ноотехники, потом началась катавасия с законом «Про Национальный банк Ларгитаса», и парламент бился за каждый голос, стараясь преодолеть вето Совета; тут подоспел и премьер-министр, назначив консультации правительства с конклавом монархов науки…

– Ограничения, – напоминал Теодор ван Фрассен, когда жена срывалась, недобрым словом поминая казенную волокиту. – Залог счастья. Я хорошо выучил твой урок, родная.

– Двоечник! – огрызалась любимая супруга. – Учи своих солдафонов!

И успокаивалась на неделю-другую.

Короче, герцогиней Анна-Мария стала позже, чем предполагалось, но раньше, чем большинство герцогов Ларгитаса. Шестьдесят лет – расцвет сил для ученого. Герцог Раухенбаум, первым поздравивший коллегу, тайком вздохнул. Заветный титул пришел к нему в семьдесят четыре. Да, когда ты на пороге векового юбилея так и не стал курфюрстом – принцем-избирателем с правом отдать голос за кандидата в короли – всё труднее провожать взглядом молодых, рвущихся в недоступные тебе выси.

– Быть вам курфюрстиной, милочка, – сказал Раухенбаум. – Уж поверьте старику.

И еще раз вздохнул.

Именно Раухенбаум правдами и неправдами раздобыл семейный пригласительный билет на Сону. Президент «Серебряного гуся», дальний родственник Раухенбаума, пошел навстречу просьбе старика. Мало того, герцог буквально изнасиловал университетское казначейство, и там согласились компенсировать треть расходов семьи ван Фрассен за счет кассы взаимопомощи. Казначей, тертый калач, уже догадывался, что карьера Анны-Марии не замедлит свой рост, и заранее налаживал дружеские отношения с возможной госпожой ректоршей – а там, чем черт не шутит, и королевой этносоциологии.

На банкете, устроенном в честь присвоения титула, Раухенбаум с помпой вручил подарок. «Меня не отпустят, – с грустью констатировал Теодор, обнимая раскрасневшуюся от вина и комплиментов жену. – Лети с Ри, дорогая. Отдохнете вдвоем. Дорогие друзья! Я хочу поднять этот бокал…» Не дав ему закончить тост, из-за стола встал адмирал Рейнеке, похожий на медведя, поднятого зимой из берлоги. Обижаешь, малыш, рявкнул он. Академия – это я. Начальник Академии генштаба мог позволить себе такие заявления. И я решаю, продолжил Рейнеке, кто из моих офицеров летит, куда и с кем. Особенно если этот офицер вполне может улететь в отпуск фрегат-капитаном, а вернуться капитан-командором. А завистники, пускающие слюни на чужое счастье, могут засунуть языки в задницу. Анна-Мария, девочка моя, прости грубияна, военную кость…

– За флот! – невпопад закончил адмирал.

И прослезился, когда Регина, визжа, кинулась ему на шею.

Вернувшись в интернат, Регина долго рассказывала Линде, как все звезды Галактики сложились в удачный узор. Линда слушала, не перебивая. Ее радость – чистая, искренняя, незамутненная даже эхом зависти – озаряла комнату, превращая четыре стены в уютное гнездышко. В последние годы с Линдой такое случалось нечасто – и только в присутствии близких людей. Те, кто был плохо знаком с закрытой наглухо эмпаткой, полагали Линду Гоффер надутой гордячкой, холодной, как брошенная за шиворот ледышка. Обождав, пока восторги Регины утихнут, Линда расхохоталась – и кинулась подруге на шею. Дочь ответственного секретаря КПЧ успела дважды побывать с семьей на «Серебряном гусе» – и на весенних каникулах собиралась на Сону в третий раз. В комнате началось светопреставление, в ход пошли подушки, и вскоре в дверь постучала дежурная учительница Хейзинга – узнать, не дерутся ли девушки, и если да, то кто побеждает.

Подруги еще не знали, что на Соне их ждет разлад по имени Фома.

II

– Докажи!

– Что? – удивился Фома. – Что у меня есть чувство прекрасного?